“Я понял, в чем ваша беда…
Умное лицо – это еще не признак ума, господа.
Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением лица…
Улыбайтесь, господа… улыбайтесь…”
Барон Мюнхгаузен
Вечер второго октября. Под ногами шуршит опавшая листва, будто бы забытая здесь кем-то, а в скором времени уже обещают снегопады. Им плевать, что мы не успели согреться друг другом за это короткое лето, что еще больше леденит сердце печальное расставание. И я прячу руки в карманах, зажимаю губами сигарету и стою на перекрестке – жду зеленого света светофора. Но лучше бы идти вперед на красный, потому что ждать чего-то довольно-таки бессмысленное занятие.
В какой-то определенный момент времени внезапно начинаешь понимать, что все твои слова мгновенно обесценились, непонятые и не принятые теми, к кому были обращены, да и тебе уже стали ненужными и никчемными. Все слова, по своей сути, бессмысленны, но если попытаться повторить их сто пятьдесят миллионов раз, а может быть, даже больше, пока окончательно не сотрется их смысл, возможно, они обретут новое звучание, станут более ценными. Но именно те слова, которые действительно достойны быть произнесенными вслух.
И я понимаю это только теперь, через глухое молчание этих бессмысленных одиноких дней. А ведь говорят, что каждая ошибка оставляет порой гораздо больше, чем правильный исход событий. Да, смогло чему-то научить, оставило еще один шрам на сердце, но еще и тоскливую смертельную боль.
Странно наблюдать, как на твоих глазах умирает человек… Странно и страшно. Именно тот, кто наиболее дорог тебе среди всех тех, кто еще жив, и даже среди тех, кто уже давно гниет под нашими ногами и о чей смерти мы не раз пожалеем… Именно тот, жизнь которого уже стала твоей собственной жизнью. Еще не потеряв, ты уже понимаешь, что теряешь навсегда, уже чувствуешь на своих губах вкус этой метафизической пустоты, которая не имеет ни цвета, ни звука, но способна поглотить с головы до ног.
Каждое столкновение с тем или иным событием в моей жизни, шаг за шагом возвращает меня в прошлое. Каждое воспоминание маниакально и упорно тянет меня в пропасть, дна которой я не вижу, накрывает с головой чудовищной адской болью сожаления о том, о чем всякое сожаление априори бесполезно. Как же причудливы порой человеческие измышления, как извращенны по своей сути желания человеческие, бросающие из крайности в крайность, замыкающие пустоту на пустоте.
Есть вещи, которые забыть невозможно, и зависит это не от желания – пусть даже самого горячего и сильного. Просто вещи эти словно вырезаны ножом на сердце, в душе – если хотите – застыли словно в янтаре. И с поразительными быстротой и точностью исчезают из моей жизни люди, без которых жизнь эта невозможна. И остается со мной лишь мрачная обреченность вечного воспоминания, какую томительную скорбь принесли мне вынужденные ожидания этих мучительных утрат…
Какая-то ложная трезвость мысли присутствует в этой абстрактной реальности, затуманенной действием таблеток и алкоголя. Две капсулы во время еды, а потом еще три, залитые какой-нибудь очередной гадостью, сладкой и приторной, но заставляющей чувствовать себя сильным и смелым. А потом можно без особых проблем провалиться в пустоту без снов, без мыслей, проснуться наутро и опять попробовать начать жизнь сначала – правда, без особых перспектив.
Какая-то ложная трезвость все-таки присутствует здесь… А боль, затуманенная действием таблеток и алкоголя, все-таки проскальзывает иногда, напоминает о себе. Вот это и есть та самая реальность – совсем не абстрактная, если принять ее такой, какая она на самом деле…
Она меня бросила умирать одну…
Она не улыбнулась мне в последний раз, она промолчала. Быть может, она просто не захотела со мною прощаться; не сомневаюсь даже, что моя боль ни в какое сравнение не шла с ее болью, а мой эгоизм не сравним, конечно же, был с ее страхом смерти и неуемной жаждой жизни. И в тот самый момент – почему-то именно тогда, а не раньше – пришло осознание того, что я безвозвратно теряю. Не только ее, но и саму себя вместе с ней.
Я помню, что раньше мне очень хотелось плакать. Мне хотелось скорчиться где-нибудь там, где никто не увидит, где ничьи любопытные глаза не нарушат моего параноидного уединения, где ничей язык не способен будет разбить столь драгоценную для меня тишину. Но сейчас я панически боюсь одиночества, и мне уже совсем не хочется плакать.
Мне странно от того, что все ждут этого, а я не могу выдавить из себя ни единой слезы. Мне не грустно – мне просто больно. И больно именно так, что плохо от непролитых слез, что в горле стоит комок, что хочется кричать от этой боли до изнеможения. Но ничто больше не рвется наружу – оно затаилось во мне в опасной глубине и ждет до поры до времени.
А еще раньше мне и страшно было и интересно узнать, когда и как это случится. Мне казалось необходимым знать, когда она умрет, сколько времени осталось провести мне с ней, чтобы успеть хотя бы малую часть того, что мы хотели. Но никогда до конца не верилось, что все это действительно правда, что она умрет, после чего останется вакуумная пустота, еще большая боль, чем раньше, смертная боль, невыносимая тоска, которая сожмет в тиски своей безупречной безысходностью.
Но может, это все-таки я бросила ее умирать, а не она меня? Хотя это слишком сложный вопрос: я не умею жить без нее, а она и так умирает – что со мной, что без меня.
— Опять молчишь… Зачем?
— А я не знаю, что тебе сказать… А что, действительно страшно стало?
Она повертела в тонких пальцах сигарету, закурила.
— Не поверишь, как. Я слишком много потеряла, чтобы потерять что-то еще. Но когда боишься, теряешь гораздо больше…
Я не могу оторвать взгляд от нее, потому что мне кажется, что если я отвернусь, она внезапно исчезнет. И сколько я уже не буду искать ее, она не отзовется, не придет, не спасет меня, как делала это всю свою жизнь, даже не подозревая об этом.
Всего лишь месяц назад она сказала мне, что отпущенное время истекает с катастрофической скоростью…
Театрально… с таким пафосом нам выступать лишь на сцене…
— Я испугалась не того, что случится, не последствий каких-либо… Я испугалась, что тебя не будет больше…
Потому что без тебя я жить не умею… Без тебя я ничто и лишен смысла… опустошен…
А она смеется… Она в последнее время теперь всегда смеется. Что ж, как оказалось, в жизни слишком уж много вещей, которым нужно улыбаться. Пусть даже они и вовсе не вызывают таких эмоций, а это все только кажется… Улыбайтесь, господа… улыбайтесь…
Мне настолько непривычно теперь осознавать присутствие этих ночных звонков в моей квартире. Наверное, мне пришлось забыть, как это – когда, вроде бы, и нужно ложиться спать, и не хочется… и нужно что-то еще сказать, но все уже самое важное сказано… И ты местами молчишь, местами произносишь ничего не значащие фразы, которые на время становятся самыми значительными и первостепенными. Но все равно, даже если она молчит, мне приятно даже знать то, что она на другом конце трубки…
Непривычно… Но я всегда привыкаю к ней слишком быстро – а вот отвыкнуть так уже не могу.
Она приходит домой раньше и держит в руках телефон – и не знает, нужно ли звонить мне… Она меня вчера спросила, что бы я на ее месте сделала… Да все то же самое: ведь я – это она, а она – это я.
И в тот момент, когда я позволила себе испугаться и уйти, не только слова мои обесценились, но и чувства — за считанные секунды, тягучие как мед, но стремительно уходящие от нас словно песок сквозь пальцы. Но на периферии иллюзии о вечности и неизменности всего существующего в этом мире, когда всего один шаг отделяет от бездны отчаяния и губительной боли, никто и никогда не поверит в возможность того, что все имеет обыкновение заканчиваться. Это свойство каждого человека – до последнего вздоха, до последнего взгляда верить в неизбежность возможности счастья.
А я с маниакальной настойчивостью все эти годы кропотливо строю стену между собою и окружающим миром. И неприятно и остро меня поразило чувство страха, что скоро и она останется за этой стеной паралитического бессилия, через которую ко мне уже не пробиться и не достучаться. Должно быть, я слишком боюсь, что хоть кто-нибудь допустит себе пожалеть меня, должно быть, со временем стало невозможным верить людям и допускать их к себе слишком близко… Особенно тогда, когда понимаешь, что человек тебе небезразличен… как с ней это и случилось. Ведь она, наверное, первый человек за всю мою жизнь, который пробился до самого моего сердца, почти что коснулся его…
Я не раз говорила ей это, но она мне не верит… А я вовсе не задаюсь целью поднять планку ее самооценки этими словами. Когда ее больше не оказалось рядом, когда я испугалась возможности диалога между нами, когда сама за нее ответила на все свои вопросы, то что-то исчезло внезапно из моей жизни – что вовсе и не ценилось тогда, когда было… как, впрочем, оно всегда и бывает…
А что, собственно, я пытаюсь сказать? – спросите Вы… Как мое имя? Кто я?
Отвечу Вам – не без ложного пафоса, конечно – что мое имя Вам абсолютно ни к чему, что оно не сможет ни дополнить Ваши знания, ни как-то удовлетворить Вас.
Кто я? Да никто…
А что пытаюсь сказать?.. А я и не знаю…
Меня гложет смутное и необъяснимое чувство… Должно быть, оно свойственно таким людям, как я. А я бросила умирать человека, без которого жить не умею, и не раз мне пришлось пожалеть об этом, не раз я еще пожалею…
Но уже ничего не исправить. Да, впрочем, никогда никому не дано ничего исправлять. А то можно было бы с легкостью возвращаться в прошлое, стирать с лица земли цунами и торнадо, направлять гениальность ученых, что принесла этому миру немалый убыток, в иное русло… Да множество вещей можно было бы сделать, если бы возникла хоть единственная возможность что-то исправить.
А она уже больше не дышит…
Она прошептала мне в последний раз своими пересохшими губами, что лучше мне убраться отсюда поскорее, в последний раз улыбнулась мне своей чистой и светлой улыбкой, и умерла. А ее рука, еще не успевшая остынуть, тонкая бледная и ссохшаяся, все еще цеплялась за мои пальцы в последнем рывке к жизни, в паническом страхе перед смертью, что уже забрала тело, но еще не успела забрать душу.
И болезненная четкость времени осталась вместе со мной, не давая ни шагу ступить ни вперед, ни назад, не давая измученному горлу разорваться в истошном вопле, а уставшим покрасневшим глазам оплакать то, чего уже нет, и чего уже не вернуть. И лишь рот скривился, искажая губы в страшной гримасе, что должна была быть улыбкой, полной горького сожаления.
На место минутной боли пришла глухая пустота. Но я помню и глаза ее, последний холодный и ничего не выражающий уже больше взгляд которых застыл, словно споткнулся на моем лице, помню прикосновение рук ее к моему телу, горячее, обжигающее дыхание по линии шеи и дальше ниже. Я столько всего помню, но все это уже не сможет вернуть мне ее, не сможет заменить и хоть как-то частично восполнить эту потерю. Эти воспоминания не дадут ничего, а со временем и вовсе погребут меня под собой, закрывая волнами опустошающей боли солнце, тисками сжимая в ледяной мертвенной хватке прошлого, адской, нечеловеческой силой вырывая из груди искалеченное сердце…
А мне до сих пор кажется, что я сейчас сорвусь с места и брошусь к ней на ослабевших ногах. Но что-то внутри меня – что-то такое, что намного сильнее меня – будет толкать и толкать вперед. И я примчусь к ней, прижмусь изо всех сил к ее телу и прошепчу ей губами в сердце, что люблю. Невыносимо, нестерпимо сильно люблю – и только ее одну. Но потом, словно силуэт, медленно и не спеша выплывающий из дымки тумана, приходит понимание того, что мне уже не к кому бежать, бросив все и забыв обо всем, что мне некому больше говорить столь громких слов. Да и потом уже никто и никогда не будет достоин услышать их, потому что для меня сравниться с ней уже никто не сможет… И никогда больше я не научусь заново дышать…
Наверное, если оно все-таки случится, то случится именно так… а сейчас я стану заново привыкать к ней, все заново… А ведь действительно – если бы этого всего не случилось, если бы не ограничили наше время столь жесткими рамками, то все это стоило бы просто придумать, чтобы увидеть то, что действительно есть вокруг, а не таким представляется.
Но все хорошо… Улыбайтесь, господа…улыбайтесь… Как никак, это тоже смешно все…
Сложно признаться себе в этом промахе, выдохнув в сердце налет,
Вырваны запонки, запахи сломаны, вывихи мертвой петлей.
Мы убегаем во всех направлениях, режем на точки маршрут,
Это болезненное отступление лезвием под кожуру.
Где-то моя любовь – в жарких Сахарах,
Где-то моя любовь – цедит зеленый чай.
Не отвечай на боль – времени мало,
Не отвечай на боль, шепчет «не отвечай»…
Снова и снова меняются планы и в воздухе тихом звенят.
И не Танжер и уже не Габбана отнимут тебя у меня.
Новое солнце готовое рухнуть, висящее на волоске,
И животами сплетаются руки, и танец в горящем пике.
Смело сползаем в огромную, залитую до краев красоту,
И, по колено в песке увязая, теряем свою высоту.
Брызги сверкающей крови на пальцах, экватор небесный на дне.
Я задыхаюсь, и, может быть, хватит уже сожалеть обо мне.
“Где-то моя любовь”, Мара